Брала она только у своих, провереннвх. Брала много, но, увы и ах, по старой советской привычке, считала, что сама дающему ничем не обязана. Может сделаю, может — нет. Как правая нога захочет. Повторюсь, но удивительная сука, короче. Пару раз ее реально собирались закопать, но я воспротивился. Любая уголовщина вредит делу. Это сейчас они вообще понятий не имеют. Потому что не боятся. В 90-е, любой уголовный момент — это бомба с заведенным часовым механизмом. Под твоей задницей. Потому что придут разбираться к собственнику. А тот, кто мог себе позволить в 90-е купить хату за сто тысяч долларов, вполне был в состоянии открутить риэлтору глупую башку забесплатно. Под девизом: "Ты меня за мои бабки в блудняк втравил, сука?" Потому визит родни из деревни с криком :"Вы куда бабушку нашу дели, ироды?" чреват безымянными могилками барыг с паяльником вместо креста на холмике…
Дядя Миша снова многозначительно замолчал, глядя на пустую бутылку. Либо воспоминания были ему очень дороги, либо он соображал, выпить ли еще. Я с удовольствием слушал его рассказ и угорал. Все это казалось очень далеким, но интересным. Тем более, батя вообще никогда ни о чем не говорил из своего прошлого. Тогда я думал, исключительно по причине постоянного отсутствия рядом. Когда там говорить, если мы встречались через раз. А когда нам удавалось выбраться вот так, в баньку с его друзьями, то я просто старался не мешать отцу разгружаться от государственных забот. Но теперь понимаю, что рассказать он просто ничего не мог. Пока, правда, не знаю, по какой причине, и что они тут с матерью накосорезили, но непременно выясню
— Нук тащи еще пузырь! — Крикнул дядя Миша одному из своих охранников. — А ты, Дениска, слушай дальше. Валя… Да, точно. Так ее звали. У меня к Вале имелся свой, особый подход — Таджикский призовой скакун Анзур, которому было без разницы, кто на нем поскачет. Работал в нашей постоянной бригаде по благоустройству драгоценных метров. Анзура привозили, он галопировал на Валентине, или она на нем, тут деталей сказать не могу, но шел Анзур до победного, получал Большой Шлем и валил к себе в общагу, мудила, копить силы. Разомлевшая во все свои 120 килограмм Валентина, делала все по нашей указке за приемлемую цену. По свободным метрам мы договорились на два Анзура и шесть тысяч долларов. Ударили по рукам. Анзур в этот раз проскакал расстояние, равное километрам до канадской границы. Жаба осталась довольна и мы подали документы.
Сплоченный коллектив жильцов на совете порешил, необходимо всем ехать вместе. В один подъезд. В Митино. Чтоб, значить, не разлучаться обществом. Знаешь… Нет, не знаешь… Коммуналки — это отдельная песня. Детей вместе нянчили, больных сообща выхаживали. Как же им теперь друг без дружки? Пропадут! Вот такая началась песня. Прекрасно. Мне же легче. Приезжаю в контору по продаже новостроек. Все чинно-благородно. Два усача показывают бумаги. Идеально. Мэрия доверила этой компании продажу принадлежащих ей квартир в новом доме. Дом достроен. В нем депутат один известный живет и сотоварищи. Мол, элита. Я, криво ухмыляюсь, но молчу. А про себя думаю, получать живительную струю народного общения новоявленные аристократы. В то время люто ненавидел таких…
Дядя Миша громко захохотал, а потом шлёпнул себя по животу.
— Таких, как я. Ненавидел. Ну, и что… Выкупаем десять хат. И начинается переезд. Ей-Богу, цыганский табор по сравнению с нашей колонной, был бы верхом респектабельности. В первом грузовике, поверх барахла, которое не на каждой свалке примут, ехала в цветастом засаленном халате главная бандерша коммуналки — Тоня, и горланила вольную песню "Едут по Берлину наши казаки", аккомпанируя себе на аккордеоне. Остальные жильцы громко и слаженно подпевали. Эхо разносило гиканье и свист по окрестностям. Смотреть на эту орду гуннов высыпали все соседи-митинцы. И застыли. Молча. В глазах среднего класса появилось затравленное выражение и предчувствие беды. Но самое интересное, знаешь что? Они так просили, чтоб из расселили вместе. Ведь, как одна семья. А в итоге? Приезжаю как-то в наш обезьянник. Мы их так ласково между собой называли. Встречаю хмурую Тоню. Пугаюсь. Думаю, ну, все, какая-то жопа пришла.
— Ты меня зачем нагребал? — Заявляет мне Антонина.
— Тонь,— Говорю, — побойся Бога, мне что жить надоело?
— Вот и я о том же. Ты мне что обещал?
— Антонина! Ты ж сама себе хату выбирала!
— Ты мне сказал, что у меня с этой сучарой Танькой все поровну будет!
— Так у вас же квартиры одинаковые! Она ж под тобой живет! Такая же треха-один в один!
— Пошли! — Машет Тонька мне рукой и выходит на лестничную площадку.
Заходим в Танькину хату. Поначалу эти деятели даже двери не закрывали. Че, свои ж все люди! Идем в ванную.
— А это, млядь, что? — Говорит мне Тонька и тычет куда-то
— Что-что? — А я, не поверишь, хрен пойму, о чем речь. Ванная, как ванная. Точь в точь. Метраж совершенно одинаковый.
— Вот это!–Говорит Антонина и продолжает тыкать.
— Кафель.— До меня , наконец, дошло,
— А почему у меня его нет!
— Хорошо. Погоди минуту.
Иду в машину. Возвращаюсь с топором.
— На!
Она в ахере, ничего не понимает.
— Круши его! Чтоб у вас все поровну было!
Тут, значит, из небытия алкогольного счастья появляется хозяйка.
— Ты чего это, млядь такая, удумала, а?!
— Кафелю твою… — Начинает Тонька снова заводиться.
— Херафелю! А х ты ж сука подзаборная! Да я тебя!!!
Все. Вой, визг, грохот. На шум сбегаются мужики и начинается общее месилово. Еле успел выскочить. Потом Тоня всю ночь горланила песни под аккордеон в ванной. Поутру ее опять отмудохали. Через месяц жильцы уже не здоровались между собой. И дети забылись и все спасённые больные. Некоторые подходили, просили переселить их оттуда. Даже в меньшую площадь. К черту на кулички. "Лишь бы этих рыл постылых не видеть!". Не зря большевики с частной собственностью боролись! Портит она народ, ох портит! Так я к чему тебе все это… Чтоб жить, Дениска, надо крутится, понял? А вы, как медузы аморфные. Как желе. Сидите на всем готовом. Эх, Вас бы в 90-е….
И вот сейчас мне вспомнилась эта история, про дядю Мишу. Вспомнилась, сам не знаю почему. А вот идею в моей голове зародила весьма неплохую. Светланочка Сергеевна бегает от меня, как от прокажённого. Она явно понимает, начну задавать вопросы и не отстану. Маман, конечно, может опять включить упрямую дурочку и ни черта не говорить. Скорее всего, мы так и продолжим бестолковится. Но! Они с дядькой поступили в городе в институт. А жили, по-любому в общаге. Потом устроились на завод. И, по идее, должны были переехать уже в заводскую общагу. Тогда им никто бы квартиру снимать не стал. А свою еще надо было заработать. Случилось это двадцать один год назад. Не так уж давно. Общага — та же самая коммуналка. Там все все видели и все все знали. Значит, мне не надо расспрашивать Виктора, что там произошло и как оно было. Тем более, суть уже ясна. Надо затронуть времена его учебы. Выяснить, где они с маман, в каком общежитие обитали. Ну, а потом, идти и искать тех, кто остался из старожил. В принципе, областной город, это не Москва. Попасть туда не сложно. Но помочь с этим может только Николай Николаевич с его машиной. На велике я точно в город не поструячу.
Поднялся на ноги, сказал Андрюхе, что скоро вернусь, и потопал вдоль пруда, направляясь к дому председателя.
Глава 15. О любви и сеновалах.
Николая Николаевича на месте не оказалось. Это плохо. Мне по-любому надо решить вопрос с транспортом. Причём, вопрос это настолько важный, что я для себя точно понял, если не договорюсь с председателем, пойду к участковому. Не знаю, правда, что скажу и зачем мне вдруг понадобился его мотоцикл, но что-то скажу. Придумаю. В конце концов, после знакомства с Матвеем Егорычем я стал гораздо более изобретательным, а мой мозг — богатым на всякие уловки. Дед Мотя с его склонностью к авантюрам научил меня выкручиваться из любой ситуации. Есть еще проблема. Нет прав у меня. Но об этом тоже подумал. Андрюха. Он в армии, типа, шоферил. Судя по рассказам самого же братца. Уж до областного центра мы с ним точно доберемся.